Арман Григорян: “Я хочу другой мир”

Арман Григорян – поп-арт художник, основоположник армянского авангарда эпохи «перестройки». В конце 1980-х гг. Арман основал художественную группу «3-й этаж», которая объединила молодых художников и искусствоведов, работавших с актуальным критическим искусством – инсталляциями и видео-артом, перформансами и хэппинингами. Арман стал куратором многих выставок современного искусства, в том числе армянского павильона 55-ой биеннале в Венеции. В своих работах он изображает общество будущего – мирное, свободное, буквально обнажённое. Дистанция, разделяющая этот воображаемый мир от реального, – это основное смысловое поле, в котором работает художник. 

Арман пригласил нас к себе в мастерскую и дал подробное интервью. Мы поговорили о его семье и молодости, об авангардном искусстве 1990-х, о поиске художественного стиля и проблемах, с которыми сталкиваются художники современного искусства Армении.

Дом, в котором живёт Арман, напоминает небольшой усадебный домик: фасад украшен барельефами и узором, арочные окна оборудованы наличниками; большой балкон, откуда открывается вид на центр Еревана, объединяет две комнаты; на заднем дворе разбит сад. Здесь всего три квартиры, Арман живёт на втором этаже. В его мастерской и комнате – всюду картины. Они висят на стенах, лежат в сложенном виде или стоят, примыкая друг к другу, на полу: в левой стороне – те, которые написал Арман, в правой – картины родителей; на мольберте установлен начатый холст.

Из комнаты Армана доносятся песни The Scorpions и The Velvet Underground. Она меньше, чем мастерская, но кажется, что картин в ней столько же. В одном углу оборудовано спальное место, в другом – рабочее: на стене висит ковер, рядом – фотография с выставки «3-й этаж +-» и её афиша; вдоль стены стоят полки с книгами, из которых выделяется сборник хазарейской поэзии и небольшой фантастический роман, написанный самим Арманом. На обложке – он, Ленин и Николай II, внизу подпись: «Да здравствует революция!».

— Мы записываем интервью у вас дома. Это, кажется, сталинский двухэтажный дом, здесь всего три квартиры, ваша занимает весь второй этаж. Расскажите её историю: как она досталась вашей семье, как стала квартирой художников.

— Это частный дом, его построил архитектор из диаспоры, который вернулся в Армению в конце 40-х гг., поэтому он не совсем сталинский. Заказчик – мой дед Григор Капанцян, академик, историк, лингвист. У него было две дочери и один сын. Он построил этот дом для своих детей. И потому что его дочь, Арпеник Капанцян, и её муж – мои родители – были художниками, правую часть дома построили как мастерскую. Они здесь работали, а жили в левой части. А на первом этаже живут мои тетя и дядя. 

— Получается, вы пошли по стопам родителей?

— В школе я не знал, что выбрать. Хотел стать философом, но мне говорили, что в Советском Союзе нет философов; учительница химии очень хотела, чтобы я стал ученым-химиком – потому что мой старший брат был физиком; я рисовал, но рисунки мои мне не нравились. И однажды мама спросила меня, какой образ жизни мне больше нравится – свободный, как у моего отца, или более системный: ходить каждый день на работу, вечером возвращаться домой, и опять. Мои родители были очень свободными людьми, поэтому и мне хотелось быть свободным, иметь свободную профессию.

— При этом ваши родители были официальными художниками?

— Они были официальными художниками, потому что были членами Союза художников. Отец даже был заслуженным художником. В Армении все были официальными, даже те художники, которые создавали Современный музей, – Минас Аветисян, Генрих Игитян. А неофициальных художников, как в Москве или Ленинграде, не было. Первыми неофициальными художниками стали ребята моего поколения, которые могли не иметь никакого отношения ни к академии, ни к СХ.

— И у родителей не было таких случаев, что приходилось писать что-то на заказ в соцреалистическом стиле?

— Мои родители учились в 1940-е годы, во время войны. Их работы в эти годы были написаны как бы в репино-суриковском стиле и очень яркими красками: потому что их учителями были Мартирос Сарьян и Марьям Асламазян, которые писали очень ярко. В этом что-то есть от соцреализма, действительно. В конце 1940-х они окончили здесь Академию и сразу стали членами СХ. 

Специальные заказы, скажем, для каких-то клубов, брал отец – он делал такие вещи на национальные темы, но свободно, в своем стиле, как он привык рисовать. Другое дело, что сам стиль год от года менялся и оформился окончательно после выставки «Пяти художников». А мать всегда рисовала в стиле постимпрессионизма, как Сезанн или Ван Гог.

Вообще у них была цель – создать армянский национальный стиль в живописи. Хотели – в основном мой отец, – чтобы во время, например, международной выставки любой человек в мире, увидев картину, понял, что это картина армянского художника. И он так радовался, когда на пленэре в Ленинграде, Москве или Париже прохожие узнавали этот армянский стиль. Для него это было большим достижением.

— А как этот стиль отличить?

— Не знаю, я не могу сказать. Но все знали, что существует армянская живопись – это стало общим местом, в СХ им были очень воодушевлены: яркие цвета, графичные формы, декоративность. И это очень освобождало нас, второе поколение художников, потому что если есть уже этот стиль живописи, то мы можем не думать об этом и писать свободно. 

В школе меня интересовала философия, вообще интересовала современность и каким должно быть общество при коммунизме. По Марксу, не должно было быть ни семьи, ни работы, ни государства – и меня интересовали эти идеи. Тогда мне казалось, что этого возможно достичь, что весь мир идет по этому пути. Я учился в художественно-театральном институте, мы все время говорили о том, что такое искусство и каким оно должно быть. Я понял, что искусство – это коммуникация между людьми; это не человек и бог, не нечто вертикальное, а нечто горизонтальное; это язык, довольно универсальный, как музыка, но для горизонтального общения. Это не наука, как думали постимпрессионисты или кубисты. Это не просто эмоции, духовные искания, как думали импрессионисты – это просто коммуникация, язык, которым мы общаемся. Я бы никогда не рисовал картины, если бы не было тебя, и потому что окружение, в котором я живу, думает о чём-то: о войне, о мире, об обществе потребления, о деревне или городе. И я вхожу в этот разговор.

— То есть для вас искусство – это социальная, политическая деятельность – то, что формирует общество?

— Да, искусство создает общество. Я об этом задумался в институте. На первом курсе мы собирались с ребятами, говорили об этом, хотели писать манифесты, думали, каким должно быть современное искусство. Хотя мы жили в закрытом советском обществе, в эти годы, конец 1970-х, со всех сторон на нас действовали революции: Иран, Афганистан, с одной стороны, Франция, сексуальная революция, с другой. Мы могли обсуждать эти события, современные идеи и теории, потому что наш институт был очень свободным. Партработники не имели никакого влияния ни на учителей, ни на учеников. Наши преподаватели всегда думали вместе с нами.

Это было время хиппи, панк-культуры. Все художники и в училище, и в институте были как бы хиппи и панками: много пили, любили наркотики. Я, наоборот, не любил ни пить, ни принимать наркотики, я думал, что панк – это социально-политическое движение, поэтому надо быть трезвым. 

— А как вы нашли свой стиль?

— Были такие книги в Советском союзе – «Художники об искусстве». Я много их читал, больше всего мне нравился Фернан Леже. Через него я нашел свой стиль. Второй вдохновитель – это дада, художники-дадаисты и их коллажи.

«Интерьер» и «Брейк-данс» – первые картины в моём стиле, когда я решил оставить холст чистым. Мне всегда нравились незаконченные работы классиков – Леонардо, Микеланджело. Наверно, это что-то ученическое. Но дело в том, что в 1985 году в Ереване было так жарко, что мне просто было лень подойти к холсту и что-то нарисовать. Я подумал, что лучше оставить так: получилось очень красиво.

— Леже ведь в своих работах отделяет цвет от формы – вам эта идея понравилась?

— Да, отделить цвет от формы и делать коллажи, как «Джоконда и ключи», такой дадаистический коллаж. Я не любил ни соцреализм, ни сюрреализм. Больше дада и поп-арт. Но нельзя сказать, что я делаю одно и то же, я экспериментирую. Друзья разделяют: там, где есть мазки, – это «Арман-классик», а там, где только фигуры, – это «Арман-шик». 

— Расскажите о вашей первой выставке. Это был «3-й этаж»?

Не считая выставок в институте, да. Первая выставка случилась в 1987 году. Тогда на первом и втором этажах здания СХ проходила молодежная художественная выставка, на которую наши работы не взяли. После споров и дискуссий нам, молодым художникам, выделили 3-й этаж. Мы так и назвали нашу выставку. Получился даже скорее фестиваль: он длился 7 дней и делился на 7 секций – живопись, музыка, видео-арт, поэзия и так далее.

После 1987 года нас начали называть художниками 3-го этажа. Мой друг и критик Назарет Кароян считает, что «3-й этаж» стал целым движением, movement: художники, музыканты, режиссеры, которые назвали себя авангардистами, занимались самиздатом, писали манифесты, снимали фильмы. Но я считаю, что это была просто группа с одной целью – изменить консервативный СХ, поменять систему секций, которая изолировала художников от скульпторов, скульпторов от графистов, на систему групп, в которых бы участвовали несколько художников разного профиля. Мы делали актуальное искусство, верили, что мы можем что-то поменять. Но в 1993 году законодательство изменилось, никаких изменений в системе союза не произошло, и мы просто решили не вступать в СХ. 

За это время мы организовали несколько выставок «3-го этажа». Последняя прошла в 1994 – «Pacific». Я был её куратором. Я выбрал такое название, потому что все устали от Карабахской войны и хотели мира. Но ярких политических лозунгов на ней не было. Самое интересное, что через 10 дней после открытия выставки война закончилась.

— В это же время современное искусство в Армении начало оформляться институционально, верно?

— Да, в 1995 году открылся NPAK (Центр современного экспериментального искусства), и художественная среда стала более профессиональной. Появилась такая позиция – куратор. Я курировал несколько выставок, но сам всегда назвал себя художником-куратором. NPAK стал площадкой для показа экспериментальных работ. Там же начали проводить перформансы и хэппининги, феминистические выставки. В 1998 году состоялась первая Международная биеннале в Гюмри, всего их было восемь. Но в 2014 финансирование сильно сократилось, биеннале закрыли. И у NPAK начался финансовый кризис. В 2017 состоялась первая и пока единственная триеннале в Капане. Из крупных действующих организаций в Ереване остался ArtFair, ближайший состоится 28 мая, я там тоже буду выставляться.

— Когда вас впервые называли поп-артистом? 

— В 1988 году я как стипендиат СХ СССР поехал в Дом творчества «Сенеж», он организовывал молодежные творческие группы художников. Мы писали картины, а потом там же устроили выставку. На неё приехали члены СХ и художники из Москвы, в основном соцреалисты. Они посмотрели на мою работу и сказали: «Арман пишет хорошие картины – для экспорта зарубеж». Понятно почему: на западе поп-арт стал очень популярным, он был интернациональным стилем. Позже, когда я выставлялся в Москве и Петербурге, меня тоже принимали как поп-артиста. Георг Шолльхаммер, искусствовед из Вены, сравнил армянский поп-арт с китайским, с движением «Новой волны 85-го года». Оказывается, в 1980-1990-х они были очень похожи, а я о китайских поп-артистах даже не знал.

— Это похоже на правду, ведь китайский поп-арт – это политическое течение, а в Армении было много художников-активистов, создававших актуальное критическое искусство. Вы были в их числе?

— Было много художников, которые занимались политическим искусством. Они, как и многие другие, хотели сохранить демократические достижения – ведь к власти пришли консерваторы. Я делал плакаты, в моих работах иногда присутствовали лозунги, но я не считал себя активистом. Может быть, я немного эстет. Потом – не всё искусство было политическим. На выставке «3-й этаж +-» мы собирали зал из абсолютно формалистических работ, потому что мы не понимали, почему в Советском Союзе не было чистого искусства, почему в Армении не было такой традиции – искусство ради искусства, не было минималистов. Зато очень много экспрессионистов, а экспрессионизм – это что-то мистическое, фигуративное, образное и почти всегда трагичное. Минимализм – более оптимистическое движение.

В конце 1990-х в Армении начали появляться художники, вдохновленные московскими концептуализмом. Правда, в их работах всегда было много текста и комментариев – мне кажется, это довольно скучно. Потом – новым было видео и видео-арт. Мы снимали свои выставки, на моём канале есть несколько записей. Мои друзья Диана Акопян, Давид Кароян, Тигран Хачатурян снимали экспериментальные фильмы и видео-арт. Мои первые видеоработы состояли из готовых материалов и комментария за кадром — это «What is Art and Who» и «Superstition» .

— Да, они очень забавные, с некоторой социальной критикой, насмешкой. Но в живописи вас скорее интересовала не современность, а общество будущего и его главный лозунг – «Мир во всём мире!». Он продолжает быть актуальным?

— Не просто мир во всём мире. Я хочу другой мир – мир, в котором нет войны, несвобод, в котором тело принадлежит человеку, поэтому в моих работах так много обнаженных людей. Каждый – собственник своего тела, и нагота этому подтверждение. Этого почему-то не понимают. Как и то, что война в современном мире – дикость, которая не приближает нас к этому будущему – ни Армению, ни Россию. Тренд на романтизация войны мне очень не нравится.

— Героями общества будущего стали не только ваши друзья художники, но и мигранты из Средней Азии. Почему именно они? Какая у них роль в мире будущего?

— В 2018 году я был в Москве. Повсюду я видел среднеазиатских мигрантов – в метро, в кафе, просто на улицах. Мне это так понравилось. Мне очень нравятся среднеазиатские художники, их современный образ мышления. Я подумал, что они могли бы изменить общество в России, сделать его более демократичным. Может быть, я не прав – это моё ощущение, ощущение художника. 

Страны Средней Азии сохранили своё модернистское наследние, они очень серьезно к нему относятся, в этом они очень похожи на Армению. Наш случай – это удачный пример обществ модернизма, победивших консерватизм. Поэтому я считаю, что современное армянское искусство нужно выставлять в неразвитых азиатских странах, мы должны делиться нашим опытом там, где он полезен. Но армянские художники хотят поехать в Европу или Америку, показать своё искусство, доказать, что оно современное. Я этого не понимаю.

— Разве это не вопрос профессиональной социализации? Я думаю, любой художник, занимающийся современным искусством, находит себя в том или ином дискурсе. Поехать в Европу и выставить свою работу значит обозначить себя частью профессионального сообщества, приобщить свою деятельность к глобальному дискурсу современного искусства. 

— С этим у меня нет проблем. Если художник хочет выставляться в Лос-Анджелесе – пусть выставляется. Но найдет ли он там своего зрителя? Если бы армянские художники устраивали свои перформансы в Кабуле или Исламабаде, их бы поняли. Их зритель – там, в странах премодерных, которым может быть полезен наш пример. В этом моя мысль. Герои моих работ – это в том числе афганские хазарейцы. У меня есть несколько друзей хазарейцев – они очень современные и свободные, хотят заниматься искусством и наукой, изменять своё общество. Они стали моими героями и зрителями.