Мы, наши домики

Я родилась в городе, где до сих пор можно весь день смотреть на фрески Рублёва. В сорок дней переехала в центр практически самой маленькой области в России. Владимир сохранён в паспорте — жаль, что не в детских воспоминаниях. Дома, в которых мы жили в Иванове, состоят из фрагментов — в первом частном доме — сахарница из нержавейки, в которой хранили печенье «Причуда», в доме у Белой церкви — алфавит, соседствовавший с постером «Санты-Барбары» (остался от хозяев), шторы в родительской спальне, крем «Солнышко» и раскраска с Дюймовочкой на кровати. Из квартиры хотелось уехать в частный дом — там остался четырёхколёсный велосипед. Не знаю, хотелось ли куда-то уехать родителям. Они увидели Успенский собор уже взрослыми людьми. Оба они родились и прожили пару десятков лет в Капане — в городе, про который заезжие только и помнят, что «там в центре течёт река»; в шахтёрском центре, где было и кино, и орган (один из трёх в стране), и курорт; в общем-то, в раю на земле.

От слова «Капан» щемит и скребёт. Капан неотъемлем от меня: в конце концов местный диалект — мой первый язык. Я знаю все «бабушкинские слова». Причём слова эти — от обеих бабушек. Одну я не видела совсем, и её слова у меня от мамы. Недавно я осознала, что обе они родом из одной и той же деревни. Капан долгое время для меня был всей Арменией. В аэропорту Звартноц мы садились в машину и куда-то долго ехали, потом так же обратно. По дороге я считала повороты горного серпантина, но цифру уже не помню (сто с чем-то?). Когда мне было лет десять, знакомый водитель приезжал с запасом пакетов, и мы останавливались на каждом повороте. Иногда я засыпала, и мама говорила, что повороты либо ещё нескоро, либо уже позади. Сейчас меня не укачивает, но от этого не легче.

Когда мне было пять, бабушке было семьдесят пять. Мне тогда казалось, что она очень молодая. Бабушка делала мне лепёшки с сыром — я не разделяла всеобщий интерес к женгялов хацу. В «домике» сыр мяли руками, лепёшки пекли в печи (деревню мы не называли по имени, говорили просто «домики»). Спали на кушетках с железными пружинами и тысячей слоёв одеял. Божья коровка, засунутая в спичечный коробок, наутро обнаруживалась мёртвой. Было досадно, но быстро проходило. Быстро проходили и другие летние расстройства — первый укус пчелы и падение в крапиву. Бабушка учила смазывать жареную на масле яичницу мёдом. Городской завтрак (шарики Несквика) она обещала отдать соседским детям, потому что наши капризничали и намокшее не ели. Вся эта витальная обстановка обеспечивалась тем, что тогда в “домике” постоянно были люди. Тут важны даже не совместные занятия (гонки улиток, очистка фундука молотком на веранде, поиски старой одежды в запасниках или стряхивание тута с тутовника), но само физическое присутствие.

В «домике» я не была лет пятнадцать. Кажется, кто-то ещё иногда собирает урожай фундука, и, наверняка, ползают огромные местные улитки. С последнего раза есть фотокарточка — я и Тайфун в венке, который я ему сплела. Тайфун — ничейный алабай, которого бабушка подкармливала. Тайфуна давно уже нет.

Конечно, домик я выдумываю — для себя и для читателя. В домике я провела в общей сложности пару месяцев. Описанные детали — почти единственные застрявшие в памяти, потому что рассказаны мной не один десяток раз. Дальше этого образа — некуда. Я не помню, застеклена ли терраса и была ли сирень. Не подозревала, что в домике растёт инжир, хурма и сливы. Бабушка иногда забывает имена своих детей, но помнит, что пионов было два белых и четыре красных. Что для получения одного из них воспитательнице в детском саду была отдана сирень. Бабушка спрашивает, есть ли яблоня у бассейна, разросся ли фундук, расцвели ли пионы. Бабушка говорит: «Хурма самая умная, цветёт позже всех».

Приехав пятнадцать лет спустя, обнаруживаю сжавшийся домик. «Где та большая площадка у дома?» «Это просто ты была очень маленькая». Вспоминаю место, где жарили шашлыки — не понимаю, откуда. Половина образа — из фотографий («Помнишь то совместное фото, мы сидели вот тут?»). Запах тот же — пыль, с чем-то перемешанная. В раскладушках хозяйничают мыши. На столе нахожу книжку «Маркс. Энгельс. Ленин. О религии» — мыши разгрызли суперобложку.

Весёлый Капан — деревенский и детский, младенческий Капан.

Потом он стал городом более трагическим, с нехваткой жизненных сил и обязательствами, мифологизирующимся каждый раз с отъездом. Капан — город мёртвых (мёртвых у нас здесь столько же, сколько живых). Так, каждый раз превращается в поездку и по разным кладбищам — взять такси, заехать за цветами. «Самые свежие — в таком-то магазине, заедем сюда». В магазине спрашивают, по радостному поводу или по грустному, желают, чтоб в следующий раз приходили по радостному. Такого раза никогда и не бывает. Самое красивое место — где похоронен папа. С откоса вид на коров и «домики». Оказывается, в начале мае тут цветёт сирень, распускаются ирисы с маками, расползаются змеи. На кладбище мы не раскуриваем ладан, только долго раскладываем цветы и сидим.

Сейчас мы приезжаем в городскую квартиру бабушки — между аптекой и парикмахерской. Но она тоже в горах (мы до сих пор «живём в горах»). Бабушка долго смотрит с рассеянной улыбкой, бесконечно пересказывая одни и те же истории — как я обещала сделать для неё долму, сорвав тутовые листья, как сразу же выздоровела, когда мне купили большого плюшевого медведя, как прыгала, стуча по полу, отвечая на замечание, мол, «это всё наше», как все дети приходили к ней узнавать, какую оценку получат на экзамене. Но смотрит она не на меня — моя биография постоянно выдумывается теми, кто рядом. Бабушка же неминуемо начинает плакать (ты памятник Ему). Бабушку волнуют следующие вопросы — есть ли работа у всех её детей и внуков, имеется ли “кусок подошвы” в грудном кармане (диплом), платят ли копейку, пьёт ли мама таблетки, срубили ли те две яблони, есть ли в саду розы, растут ли до сих пор вишни у забора и те два больших дерева у ворот, живы ли до сих пор соседи. «Я всё видела», — говорит бабушка. В нашей ломающейся коммуникации я каждый раз пытаюсь ответить по-новому. Тёти говорят: «Скажи «да» или «нет»». Но я до сих пор пытаюсь шутить, а бабушка что-то отвечает, подыгрывает, мы смеёмся. «Всё хорошо, всё у нас хорошо», — постоянно твердит бабушка.

Жизнь периодически перебивает смерть. После того, как бабушка говорит о том, что уже пережила положенный ей срок («сделала прогул»), жалуется, что осталась только боль в колене, так была бы совсем здорова.

«Деревья уже зацвели, фиалки выросли, но кто будет ухаживать? Ну и пусть, что теперь поделать?!».